Сопельки, вампиры, пафос, гомосятина. Стыыыыдно.
Странствующий.
читать дальшеGeliebter mein,
Dies wird beenden Deine Pein! © Sopor Aeternus, "Sieh', mein Geliebter, hier hab' ich Gift".
Много воды утекло с тех пор, как я покинул родные места - Халифакс, что в графстве Йоркшир - и отправился сюда, в Италию, к неописуемо прекрасным итальянским пейзажам, ажурным переулкам городов и заброшенным холмам в индустриальных центрах, здесь сейчас мне не жаль умирать. Теперь, спустя много дней, я понимаю, что моя ложь Джозефу не была спасительной ни для него, ни для меня, а была в большей степени отражением моего страха, от которого, слава силам всевышним, ныне я избавлен. Сейчас, обессиленный, обездвиженный, заключённый в своём бессмертном теле и - в меньшей степени - в вонючей каменной каморке самого сырого подвала тюрьмы, я всё ещё остаюсь безраздельным владельцем собственной памяти и вспоминаю былое уже не с такой страстью, болью и не с тем ужасом, что сковывал меня тогда, когда я бежал из туманной Англии в солнечное средиземноморье.
...Джозефа я полюбил ещё тогда, когда этот полный жизни, энергичный и гордый мальчик вызвал меня на дуэль. Ситуация была смехотворная, и я искренне жалел, что назвал ребёнком восьмилетнего шалуна с хитрым взглядом, но никакие увещевания не могли умерить его пыл. Он вёл себя взрослее многих, кого я видел на том приёме, и его горящий взор не был взором разыгравшегося щенка. Это был волчонок, уже тогда, осанистый, смелый, не стыдящийся ни себя, ни своих слов; я видел, что он действительно готов драться со мной, и он был уверен в себе. В конце-концов, не начавшийся даже поединок был прерван отцом Джозефа, и я был искренне рад тому обстоятельству, что мне не пришлось прибегать к извращённым методам, дабы предотвратить неизбежное кровопролитие, ибо я не смог бы поднять руку на этого волчонка, а мальчик, если верить слухам, уже тогда вполне сносно владел шпагой и отличался редкостной напористостью.
Естественно, родители Джозефа не знали обо мне некоторых обличающих фактов моей жизни - впрочем, не знали они ровным счётом ничего из того, что распространялось обо мне в некоторых провинциях в виде слухов и сплетен, из коих можно было почерпнуть кое-что любопытное. Это было для меня самым прекрасным подарком судьбы, ибо лорд и леди Вайрон души не чаяли в своём сынишке и мечтали подарить ему весьма насыщенное образование, в том числе - знание искусств, и, несомненно, более подходящей кандидатуры, чем моя, было не найти. В узких кругах я был достаточно известен, к счастью - в лучшем свете, что не раз помогало мне избежать неприятностей. Лорд Эндрю Вайрон не был уверен до конца в том, что такой известный искусствовед, как я, соглашусь обучать их сына, и был не на шутку удивлён, когда я с радостью принял его предложение. Естественно, та плата, которую мне предлагали за обучение, была слишком мала, чтобы окупить гигантский объём знаний, которые я надеялся передать одарённому мальчику, но мне не нужны были деньги. Право, я был готов сам заплатить чем угодно, лишь бы мне доверили образование молодого Джозефа. Свой порыв работать за гроши я объяснил желанием передать свои знания достойному ученику, и, хотя лорд Вайрон находил это моё стремление несколько странным для человека, которому едва ли можно было дать тридцать лет, я лишь говорил, что я старше, чем кажется, и это была истинная правда.
К тому времени я около полутора сотен лет жил на этой грешной земле, перебираясь из города в город, из местности в местность, по всей Англии, стараясь найти себе место в этом мире. Я был богат, хотя порой оставался без единого пенни в кармане, я учился всему, что могло помочь мне выживать и жить. Первые семь десятков лет моей жизни были весёлыми и беспечными, полными приключений и всяческих забав - всего, что я мог почерпнуть из богатства человеческой жизни. Я упивался вечной молодостью и своим бессмертием, жизнью, которая, как мне казалось, останется неизменно богатой на приключения и подвиги в течение многих сотен лет, и я готов был поверить, что эта моя фиеста никогда не закончится.
А потом... потом я внезапно потерял интерес ко всем своим прежним развлечениям.
Нет смысла вспоминать в подробностях десятки лет, в течение которых я всё так же скитался по миру, но теперь нигде не находя покоя. Пытаясь отвлечься от пагубной меланхолии, которая сжирала меня изнутри, подобно уродливому клубку ядовитых змей, и росла с каждым днём, я увлёкся искусством. Это стало главным увлечением моей жизни, и своей целью я ставил узнать как можно больше обо всех произведениях великих творцов, от античности и до конца веков. Я изучал манускрипты древнейших библиотек и сочинения молодых авторов, находил великолепные творения рук древних народов и любовался изумительными работами моих творцов-современников. Мне посчастливилось на своём веку встречаться со многими художниками, писателями, композиторами, чьи произведения позже покорили весь мир. Мне было полтора века - и мне уже не было равных в познании тайн творчества; несмотря на присущее мне тщеславие я старался не выставлять напоказ своих глубочайших познаний, но и малой доли было достаточно, чтобы вызвать повсеместное уважение. Любые слухи и толки обо мне могли выявить мою дьявольскую природу, что частенько и происходило, и мне вновь приходилось оставлять насиженные места, чтобы затеряться в неизвестности и переждать бурю.
Я намеренно умалчиваю о единственном способе моего существования, ибо не хочу омрачать последние дни - возможно, даже часы - моей жизни воспоминаниями обо всех тех жертвах, что были убиты и выпиты мною, вампиром, обращённым в неполные тридцать лет и обречённым на вечные скитания. В истории моей жизни было множество людей, заслуживающих большего внимания, чем безродные бродяги и никому не известные пилигримы, которыми я имел обыкновение подкреплять свои силы, поэтому я не стану вспоминать о них - ведь история моя не о них и даже не о великих моих друзьях.
Едва я узнал о приглашении на ужин от лорда Вайрона, я немедленно отправился в деревню, дабы узнать, не ходят ли в народе слухи обо мне, будет ли это приглашение для меня опасным и стоит ли мне принимать его. Этот сбор информации потребовал времени, однако в результате я удостоверился, что мне ничего не угрожает, к тому же, знакомство с такими влиятельными господами, как лорд Вайрон, могло сослужить мне добрую службу в ближайшем будущем - когда мне вновь придётся бесследно исчезать из этих мест, бежать в другое графство и оседать среди местных жителей, спасая свою неподвластную времени жизнь. Я не горел желанием уезжать отсюда, из Гарроу, мне нравилось это местечко, этот городок, затерявшийся в лесах, здесь я получал подлинное удовольствие от своего одиночества и посему вёл затворнический образ жизни. Для меня осталось загадкой, откуда же лорд Вайрон узнал обо мне и моём местонахождении, однако я склонен был верить ему - я много слышал о нём самом, и прекрасно знал, что честнее человека не встретишь в графстве, да и - я был в том уверен - по всей Англии не нашлось бы и десятка таких верных своему слову людей.
Зная о моей привычке к уединению и нелюбви к шумным сборищам, лорд устроил в мою честь практически семейный ужин. В тот памятный вечер, проведённый мною среди узкого круга друзей четы Вайронов, я стал душой компании и всеобщим любимцем, дамы восхищались моей статью и моим умением вести вежливый разговор, а мужчины проникались уважением к моему чувству юмора и глубине моих познаний в интересующем всех предмете. Лишь один человек в тот вечер не разделил всеобщей ко мне любви, а именно - юный Джозеф Вайрон.
- А что это за чудесный ребёнок? - так неосторожно, пусть и вполголоса, я оскорбил честь молодого лорда и разжёг в моём будущем протеже настоящий гнев. Мальчик незамедлительно, по всем правилам, вызвал меня на дуэль. Мне повезло - секундантом он назначил своего дядю, и Эндрю Вайрон быстро положил конец начавшейся было панике среди присутствующих, знакомых с вспыльчивостью и решительностью Джозефа.
С этих самых пор мы с юнцом были неразлучны. Джозеф, узнав о том, что я горю желанием обучать его, мгновенно простил мне свои обиды, подарил мне кинжал из коллекции своего отца (впрочем, без отцовского ведома - поэтому мне пришлось позже вернуть подарок) и потребовал незамедлительно везти его в "тот храм с великолепными фресками", о котором я рассказывал накануне. Не останавливало его даже то, что вышеупомянутый храм находился в Италии. На протяжении многих лет впоследствии мне приходилось охлаждать его пыл и возвращать с небес на грешную землю, и чаще всего его намеренья и чаянья ни в какое сравнение не шли с вызовом на дуэль заведомо более сильного противника. Эти свои черты характера - неумолимость, уверенность в себе и настойчивость - он сохранил и пронёс сквозь отпущенное ему время, так что, вспоминая последние его годы, я часто улыбался упорству, с которым он, будучи разбитым болью и старостью, пытался встать с постели и отправиться вместе со мной, куда бы я не отправился. Я любил его и тогда, когда он восьмилетним мальчиком не позволил мне оскорбить его честь настоящего английского лорда, любил и восьмидесятилетним, когда он порывался швырнуть мне в лицо перчатку каждый раз, когда я напоминал ему о его слабом здоровье.
Наши отношения перестали быть целомудренными отношениями ученика и мастера, когда я рискнул открыть ему свои чувства - как только ему исполнилось двадцать. К моему непередаваемому изумлению и великому счастью, чувства наши оказались взаимными, и наши отношения немедленно перешли на новый уровень. Это было самое счастливое время моей жизни, все эти шестьдесят лет, прожитые вместе с Джозефом, я, просыпаясь каждое утро с ним в объятиях - или у его постели - я ощущал неистовое, неудержимое счастье любящего и любимого человека, который обрёл наконец то, о чём мечтал всю жизнь. Я ощущаю отголосок того счастья и сейчас, изуродованный и искалеченный - не только физически, гораздо страшнее были те раны, что нанесли мне события, постоянно испытывавшие нашу с Джозефом неразделимую судьбу.
Мы пережили и войны, и восстания, и голод, и смерть его родителей - проклявших меня за то, что я отнял у них сына (впрочем, это было решение Джозефа и только его) - и бесконечные мои побеги и скитания, на протяжении которых Джозеф неизменно сопровождал меня, в каком бы состоянии он ни находился. Мы не ограничивались пределами Англии, мы бывали в других странах и объездили весь мир; как я и обещал, я показал Джозефу всё, что смог показать, и открыл ему все тайны искусства, которые смог открыть сам. Мы любили друг друга, мы были счастливы, и пусть я всё ещё был исчадием зла, никогда ещё я не был так доволен своей судьбой.
Мы пережили и мор, и чуму - одержимый нашим счастьем, я оберегал своего возлюбленного от любых признаков приближения Чёрной Смерти, и мы долгое время спасались от этой страшной погони. Я всеми правдами и неправдами спасал нас от напастей, но не смог спасти от опасности гораздо меньшей, чем чума. Моего возлюбленного сгубила гангрена. Ему было за восемьдесят, я был по-прежнему молод и полон сил, но Джозеф не унывал никогда. Он не страдал от признаков собственной старости и не зацикливался на увядании внешности. Он всегда старался соответствовать мне, по мере сил, насколько это было возможно, и я был искренне счастлив оттого, что он не чувствует себя ущербным рядом со мной. Он старался удовлетворять моим запросам даже тогда, когда ему стало тяжело следить за этим физически - и мне вновь приходилось останавливать его стремления, чтобы он не навредил себе, хотя он был катастрофически энергичен даже в самом преклонном возрасте. Наверное, я должен был заметить это раньше, этот неизменный возврат старого человека к поведению и суждениям детских лет, но я, наверное, был слишком влюблён, чтобы видеть в Джозефе старика, скатившегося до старческого маразма.
В любом случае, я не смог уследить за ним. Его порез, который он некоторое время успешно от меня прятал, стараясь не встревожить и не испугать, загноился и в конце концов привёл его к полнейшему упадку сил. Он был бы готов пойти даже на ампутацию, если бы я сказал ему - мне доводилось работать и врачом, но я понимал, что он не выдержит операции, а его ослабленный организм не оправится.
И в это время я начал лгать ему.
Я и сам не до конца понимал, зачем я делаю это, ведь я знал, что Джозеф мне не верит, и чувствовал себя оттого ещё более грязным. Я говорил ему, что он обязательно поправится, что мы ещё так многого не видели, и он просто не может заболеть и всё пропустить. Я не допускал ни одной мысли о том, что он может умереть. Я говорил, что нужен особенный отвар, и, промывая рану обыкновенным настоем ромашки и шалфея, вновь обещал, что всё будет прекрасно. Я не мог сделать ровным счётом ничего, лишь облегчать его муки на краткие промежутки времени, но со временем боль стала невыносимой, и никакие средства не могли больше справиться с ней. Я устал изобретать новые обещания и приносить новые "волшебные средства", а Джозеф ни на миг не ожесточился и по-прежнему изображал искреннюю веру, хотя теперь я понимаю, что он верил не в новые средства, а в меня и мою любовь.
Тот день я помню совершенно отчётливо. Я был готов к нему, и всё же происходящее стало для меня настоящим шоком, этого мне не виделось ни в одном ночном кошмаре. Тогда он внезапно пришёл в себя от снедающей его боли и мучавшей ни одну неделю лихорадки, и весь день он не спускал с меня глаз, смотрел немигающим взглядом, сухими и блестящими глазами, чёрными как и раньше, глубокими, полными вязкой тьмы. Я боялся пошевелиться лишний раз, но делал всё, чтобы Джозеф не заметил моего испуга. Я просто вёл себя, как раньше. Это было ещё одной моей ошибкой, но я уже сбился со счёта, пытаясь перечислить все свои промахи последних наших лет.
Садилось солнце. Мы жили в моём старом особняке, сохранившемся в целости ещё с тех времён, когда я был человеком. Тёмное дерево золотилось от прикосновений последних солнечных лучей. Было прохладно и так упоительно тихо, так умиротворённо, будто бы и не было многих недель беспрерывной боли и метаний, и страха, и дрожащей натянутой лжи. Мы могли бы наслаждаться покоем и уединением ещё месяцы, годы, десятки лет, если бы нам повезло.
Было во взгляде моего возлюбленного что-то потустороннее, чуждое, пугающее, внутри у меня всё сжималось от этого взгляда. Я помню, как с улыбкой поправил его подушку, поцеловал его холодный лоб и спросил, не нужно ли воды. И он... заговорил. Он не говорил уже давно, болезнь отняла у него все силы, хотя раньше было невозможно заставить его замолчать. Как оказалось, я уже успел привыкнуть к его молчанию, а может, его шуршащий, скрежещущий голос стал ещё глуше и слабее.
- Ты должен отпустить меня.
Я был поражён этим приказом - не просьбой, нет, приказом! Я по привычке хотел осадить его и вновь солгать, что всё непременно будет хорошо, но слова застряли у меня в горле. Я просто смотрел, как он старается приподняться, и не шевелился.
- Ты должен отпустить меня, - повторил он.
Я вдруг понял, что он не шутит, не бредит, это не его прихоть, я действительно должен сделать это. И мне стало страшно, страшно, как никогда в жизни. Всю жизнь я боялся - войн, которые могут отнять у меня Джозефа, болезней, которые могут раньше срока забрать его у меня. Но это был другой страх. Я, никогда раньше не ведавший страха перед собственной смертью, внезапно понял, что жизнь моя перестанет быть чем-то естественным после того, как мой возлюбленный покинет меня. Он говорил о смерти так спокойно, так желал её, как никогда не пожелал её я. Я понял и то, что мы, вечно неразлучные, не сможем быть разлучены и смертью. Я не заставлю его ждать долго, что бы там ни было, я найду его и после смерти.
Он видел отражение ужаса и понимания на моём лице и через силу улыбнулся.
- Я первым увижу, что там, - с чуть заметным мне былым его озорством шепнул он. - Отпусти меня.
Я был готов.
Я много раз убивал: на войне, в погонях, ради собственной проклятой жизни, и это более не составляло для меня труда. Но отпустить любимого человека оказалось для меня чем-то запредельным, и я не смог оправиться после этого до сих пор.
В нашей мастерской, где мы соревновались в познаниях и алхимии, можно было найти вещи гораздо более занятные, чем то, что я принёс моему возлюбленному. Это был крошечный, в один глоток, флакончик, наполненный прозрачной как слеза жидкостью.
И я отпустил его.
...Когда утром я открыл окно и свежий ветер ворвался в комнату, откинув волосы с его измождённого лица, на губах его появилась озорная улыбка - как та самая, которую я полюбил в восьмилетнем мальчугане столь много лет назад. Я не мог сказать ни слова от слёз, и я просто смотрел на него, в его любящие глаза, я запоминал его старческое, испещрённое морщинами лицо. Я любовался его улыбкой в последний раз.
Джозеф умер на рассвете.
Убегая в Италию, я убегал не от того места, где было погребено его тело. Я боялся, как тупое животное, боялся обещания, данного мною у ложа моего умирающего возлюбленного. И, когда за мной пришла горстка экзорцистов, которых я мог бы разметать одним пальцем, я покорно принял свою судьбу и позволил им схватить ненужное мне более, никчёмное тело. Задушенный страхом перед смертью, я заставил себя думать лишь о том, что скоро я встречусь со своим любимым, вновь заключу его в свои объятия и поцелую его нежные губы, мягкие и терпкие, как раньше.
Меня пытали, но я не боялся боли. А когда меня парализовали и бросили сюда, в эту тесную каморку без окон, дожидаться казни, я предался мыслям о том, когда же я оступился и перестал верить себе и возлюбленному.
Моя ложь была лишь началом этого клубка. Она не нужна была Джозефу, ибо вопреки моей памяти он уже не был наивным легковерным мальчиком. Ложь нужна была мне, и лишь только мне. Наконец-то, после двух сотен лет, потраченных впустую, я понял природу истинного страха. Темнота - лишь отсутствие света. Холод - отсутствие тепла. А страх - отсутствие веры. Я позволил своей вере умереть так, как позволил умереть и Джозефу. А если бы вера жила во мне, мой возлюбленный остался бы жив навеки. И стал бы бессмертным, каким был и я, но не проклятым.
Сейчас, когда я вспоминаю всё это, для меня слова постепенно теряют значение - вместе с исчезающим страхом. Я верю, и вера моя возрождает Джозефа. Я знаю, он уже ждёт меня, и мне не терпится присоединиться к нему. Наверное, где-то за пределами моей темницы для меня уже готовят костёр, и скоро за мной придут мои спасители, чтобы избавить меня от моего тела. Я скажу им - спасибо. Я знаю, скоро, очень скоро я буду с Ним.
И наконец-то освобожусь до конца.